[koko]

Реувен МИЛЛЕР

РЕТРО-СЕРИАЛ ИЗ ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

Часть первая

СУДНЫЙ ДЕНЬ
Серия 1

Профессор Шлойзер торчит в Калифорнии.
Имеет право. Большой начальник. Отец-основатель, как-никак.
Глядишь, и в этой продолжительной поездке по Штатам он, как водится, найдет новых интересантов и привезет деньжат, продлящих жизнь старт-апной фирмочке еще на несколько месяцев.
Опять же, живет там в семье дочери, рядом с внуками.
В общем, его дела, конечно, дай ему, Бог, здоровья!
Одно тяжко. У старика привычка - ежедневно, в тамошние 9 утра, выходить на связь и битый час-другой через интернет и телефон изучать свежие результаты и раздавать ценные указания.
Сегодня очередь докладаться по испытаниям, проведенным его группой, выпала Льву. После полудня, не торопясь, явился он на фирму, понимая, что торчать придется, скорее всего, до полуночи. А куда денешься? Ноблесс оближ, как говорят французы.
К семи вечера разошлись даже самые неугомонные энтузиасты-сотрудники, и Лев остался один, обрабатывая на компьютере множество цифровых данных и строя графики в любимом профессорском стиле - непрерывными, пунктирными и штрих-пунктирнымми разноцветными кривыми. Профессор потом, видимо, будет хвастаться этими графиками перед заказчиками, и товар должен быть, как говорится, лицом. А кроме чисто эстетических задач, у Льва, по непостижимой местным привычке, наработанной тремя десятилетиями его советского научно-конструкторского прошлого, много времени отнимала статистическая обработка результатов... Короче, время летело, работы было полно, и надо было поспеть все сделать, ибо профессор был нетерпелив и раздражался, если немедленно не получал нужные ему данные.
В восемь пришла уборщица. Пока она мыла полы в кабинетах начальства и других комнатах, Лев не обращал на нее внимания, но, в конце концов он сам оказался камнем преткновения для исполнения ею трудовых обязанностей. И тогда, оторвавшись от компьютера и расчистив вокруг пространство от кресел, он заметил, что уборщица – новенькая. Вспомнилось, что позавчера за полуденным чаем-кофе, кто-то говорил о том, что прежняя уборщица, Симона-«марокканка» благополучно разродилась сыном, и собирали двадцатники на подарок новорожденному...
Новенькая, по ее виду, была типичной «русской».
- Здравствуйте, - сказал Лев, - Я отойду на минутку, чтобы вам не мешать, мойте, пожалуйста.
- Здравствуйте. Да ничего, ничего. Не волнуйтесь, вы мне не мешаете, - отвечала женщина, подняв на него голубые глаза.
А он тем временем ушел в кухню - принять чашечку кофе и сэндвич.
Через открытую дверь Лев наблюдал за пергидрольной блондинкой-уборщицей. На вид она была помоложе его, но тоже уже где-то за пятьдесят. Тем не менее, шваброй орудовала проворно... Интересно, сколько еще таких комнат в их огромном здании ей предстоит помыть сегодняшним вечером?
Крепкий кофе блаженно снимал напряжение, и графики были уже почти готовы. Лев, потихоньку прихлебывая из чашки, продумывал возможную канву разговора – иврит его был еще слаб, и наиболее мучительно было общаться по телефону, не видя мимики и жестов собеседника.
Уборщица домыла пол и появилась в кухне.
- Ох, устала, а мне еще в двух мисрадах мыть – шесть больших комнат. Кофейку попью с вами, вы не против?
- Что вы, какой разговор?!
Она соорудила себе большую кружку кофе по местному рецепту, известному под названием «Боц», то есть, просто залила молотый турецкий кофе кипятком. Нашла последнюю питу и сыр. Сделала сэндвич.
Ее мельтешение мешало Льву сосредоточиться на предстоящем докладе, он силился вспомнить недостающие ивритские или английские слова – вроде бы знал, да забылось, черт возьми! А с профессором сложно, тот хоть и великий профессор, но – химик, в электронике – ни в зуб ногой – все нужно разжевывать!
- И давно вы в Стране? – послышался ему голос уборщицы.
- Пятый год, - буркнул Лев, – меня зовут Лева, а вас?
- Неля. А мы уже девятый. И все время я со шваброй... Да и то, слава Богу, дня без заработка не сидела.
- А прежде чем занимались?
- Да так, в жэке, диспетчером. А в 91-м, когда все там пошло в тартарары, житья не стало, я из Ташкента с детьми и приехала.
Лева подумал про себя, что в 91-м до «тартараров» все же было еще далеко. По крайней мере, ему они тогда еще не виделись. Было, наоборот, ощущение какого-то освобождения, новых открывающихся возможностей и эйфория ожидания неясного свободного будущего. А лавина массового отъезда родных и близких в его глазах представлялась стихийной паникой. Это уже потом, при старо-новой власти страны, неожиданно для себя обретшей суверенитет и, как бы, сорвавшейся с цепи... Вот тогда, действительно, житья не стало...
- Надо же! Я ведь тоже ташкентский. А где вы жили?
- На Юнус-Абаде.
- А мы на Чиланзаре. А в детстве – возле вокзала, Госпиталки...
- И мы – возле вокзала. Второй Полторацкий...
И тут, всмотревшись в ее лицо, Лева в чертах его узнал другую женщину, очень похожую, только та была темноглазой, смуглой брюнеткой с проседью. Ее звали тетя Роза.
- Неля Тищенко?
- Да, когда-то я была Тищенко. А вы кто?
- Левик. Балтер.
- Что-то не припоминаю.
- Ну а Гарика помните, Растымку?
- Вот их - да. С Гариком мы дружили до самой его кончины. Он ведь умер прямо в самолете от инфаркта, летел из Вьетнама, из командировки. Молодой был еще... Ему всего-то 35 было... Мой бывший муж с ним работал. А Растымка после школы куда-то уехал. Я с Расимой, его сестренкой в одном классе училась, в 94-й.
- Неля, а где ваша мама? Тетя Роза.
- Живет с нами. Старенькая, ей уже восемьдесят пятый год. Папа умер давно... Знаете, мне так неловко, вы помните меня, мою маму, а я вас – нет.
- Что поделаешь, я чуть постарше!..

***
Правой стороной 2-го Полторацкого тупика, упиравшегося в мрачный корпус кенафной фабрики, была сплошная стена фасадов одноэтажных домиков, прерываемая калитками, впускающими через сумрачные проходы во внутренние дворы. А вся противоположная сторона была занята Большим домом, четырехэтажкой предвоенной постройки, возведенной, если верить надписи на ней, для ИТР. Одноэтажки и Большой дом разделяло пространство, слишком широкое даже по нынешним меркам, для проезжей части, да и немощенное к тому же, а лишь посыпанное шлаком. Окружаюшие жители называли его полянкой, и для их водопоя в центре полянки торчала водоразборная колонка.
Одноэтажки отделялись от полянки недавно проложенным асфальтовым тротуаром и арычком с переброшенными напротив калиток досками-мосточками. Вдоль арычка росли тополя и водолюбивые талы, опускавшие свои нежные ветки к самой воде. А на противоположной стороне, под окнами Большого дома пылился ряд акаций, лишь на короткое время, в апреле, радующих глаз белыми гроздьями цветов, источавшими дурманящий запах. Обычно же пацандра использовала их стволы в качестве футбольных ворот. И вообще, все подвижные игры местных детей происходили на полянке. И ничто не мешало: ни палящий летний зной, ни пыль, ни колючий шлак, к которому не сразу привыкали босые пятки...
Семья Левика: он, мама и бабушка, разделяла с семьей Павленко, как говорили, бывшего кулака, дом номер 7. Впрочем, их часть и была куплена лет пять назад у того же Павленки, тогда еще и папа был жив, и дед Аврум не сидел. Лева ничего этого не помнил, он просто знал от бабушки, что деды дали денег маме с папой, и те купили комнату, а потом пристроили вторую, которая служила прихожей, столовой и кухней, а к ней – крытую терраску.
Соседним длинным домом номер 5 владел Николай Иваныч, про которого ходили слухи, что он из белогвардейцев. В доме было несколько комнат с отдельными входами, и Николай Иваныч их сдавал. Одну из комнат, как раз смежную с квартирой левикиной семьи, снимали Тищенко-Сигалы: дядя Саша Тищенко - бывший военный, тетя Роза Сигал - театральная хористка и двое детей. Рудик родился у тети Розы давно, его папа погиб на фронте, а Неля была уже дядисашиной, послевоенной...
Следующую квартиру занимал сам Николай Иванович с женой Валентиной. Не так давно у него была другая жена, Марья Васильевна, а у нее – коричневая длинномордая собака Туся. Но они ругались часто. Марья Васильевна не любила, когда Николай Иваныч выпивал и подымала из-за этого скандалы. А он ее бил. Она тоже не оставалась в долгу, вцепляясь ногтями в его красную морду и на всю улицу грозясь донести, что у него еще с гражданской под сиренью ящик с винтовками закопан... Но с полгода назад она, с подбитым глазом, чемоданчиком и Тусей на руках, плача, куда-то ушла насовсем... А через месяц у Николая Ивановича поселилась Валентина, подруга тети Розы, тоже театральная хористка,. Она была веселая, и Николай Иваныч даже стал вроде бы меньше пить...
Затем шла комната, которую снимали Кеслеры: тетя Лиза – «мережка, закрутка», дядя Лева – слесарь с паровозоремонтного завода и Гарик – лучший левикин друг.
А в самой крайней комнате жила мать Николая Ивановича, древняя старуха, иногда сидевшая во дворе с книгой, написанной на старой грамоте. Левик как-то подсмотрел в эту книгу и увидел картинку: какой-то старик в гробу и подпись «Иоанн Кронштадский на смертном одре». Кто этот Иоанн, интересно? Кронштадский! Матрос, наверно, какой-нибудь? Или даже капитан? Наверно, знаменитый революционер?
А в девятом номере, по другую сторону от левикиного двора, жила одна-единственная семья: Наумчик по фамилии Барский и его жена Нина Абрамовна. Еще был у них сын, он играл вратарем в «Локомотиве», но почему-то с родителями не жил и появлялся изредка. И когда он проходил по тупику, все мальчишки сбегались посмотреть на знаменитость.
Наумчик был отставным военным, и держал у себя в сарае свиней. Их запаха, который бабушка называла «специфическим», с избытком хватало и на левикин, и на другие близлежащие дворы. И от самого Наумчика разило «специфически». И из-за этих свиней, из-за этого «специфического» запаха практически все соседи не любили Наума и его жену. Только бабушка и общалась с Ниной Абрамовной, особенно в последние месяцы, после ссоры с тетей Лизой. И сам Наум стал к ним захаживать. Он донимал всех длинными и хвастливыми рассказами про свою прошлую армейскую службу, про его личные связи с Василевским, Рокоссовским и другими героями войны.
Бабушка за глаза называла его «швицером», и Левик поначалу думал, что это его фамилия. Однажды, открыв Наумчику дверь, он так и закричал: «Бабушка! Товарищ Швицер пришел!». И ей потом понадобилось немало дипломатии, чтобы выйти из неловкого положения...